Духовное христианство и сектанство в России

Н. А. Бердяев. Русская мысль Ноябрь 1916.
Николай Бердяев. Собрание сочинений. Т. 3. Типы религиозной мысли в России. YMCA-PRESS, Париж, 1989. С. 441-462.

Spiritual Christianity and Sectarianism in Russia

N. A. Berdiaev, Translator: Fr. S. Janos. "Dukhovnoe khristianstvo i sectanstvo v Rossii," Russkaia Mysl’. November 1916. #252
____. “Tipy religioznoi mysli v Rossii”, Berdiaev Collection (Tom III), pages 441-462. YMCA Press Paris, 1989.
Introductory Note:

Nicholas Alexandrovich Berdiaev (1874-1948) born in Kiev and exiled to Europe, was the first Russian philosopher to become well known in the West after the Revolution because he was exiled. He published 500+ books and articles. His photo (left) was from about the time he wrote this essay.

This essay may be difficult to understand because Berdiaev tries to precisely explain Christian spirituality from the Russian point of view 100 years ago, which may be foreign to modern westernized sectarians.

All paragraphs have been divided for easier reading. Three footnotes were embedded in the text. The original Russian is unchanged, while the translation was clarified with a few edits. Links were added. Also see the "Berdyaev Online Library and Index" — Berdyaev.com
I

Тип религиозной мысли, который условно может быть назван духовным христианством, имеет большое значение и занимает много места в русской народной жизни, но он совсем [уже] не может быть определен по чисто книжным источникам и по отдельным религиозным мыслителям. 		I.

The type of religious thought, which conditionally might be called  Spiritual Christianity, possesses a great significance and occupies a large place in Russian national life, but it is not [yet] altogether possible for it to be defined through purely bookish [literary] sources or separate religious thinkers.
Это течение — жизненное, а не литературное, и более народное, чем культурное. Много есть оттенков в этом течении, но можно все-таки открыть в нем характерный тип религиозной мысли и религиозного чувства жизни. Это религиозное движение упирается в самую гущу народной жизни, в сектантство, в народное искание Бога и божественной правды жизни. Это уход из культурной жизни, бегство от грехов цивилизации, искание божественной простоты.  This current [trend] is from life, but not literary, and it is more a matter of the people, rather than cultural. Much is shady in this current, but it is possible all the same to discover in it a characteristic type of religious thought and a religious sense of life. This religious movement subsists within the very sediment of national life, in sectarianism, in the popular search for God and the Divine true life. This is a withdrawal from cultural life, a flight from the sins of civilization, a search for Divine simplicity.
Это — бродячая Русь, целиком поглощенная вопросами веры и праведной жизни.  Русь странническая, взыскующая Града, отцепившаяся от России бытовой и от бытовой религиозности. К ней принадлежат не только люди из "народа", крестьяне, но из всех слоев русского общества, начиная с самого верхнего слоя, почувствовавшие невозможность дальше жить в неправде и безбожное ??? мировой жизни. This is wandering Rus’[old Russian], a total absorption by questions of faith and righteous life. Wandering Rus’, seeking the City, having detached itself from the way of life of Russia and from the way of life of religiosity. To it belongs not only folk from the “people”, peasants, but from all the levels of Russian society, beginning with the very highest stratum, sensing the impossibility to live further with the unrighteousness and godlessness of worldly life.
Моральный пафос очень силен в этом типе духовной жизни, но моральная проблема берется тут не на поверхности личной и общественной жизни, а в религиозной глубине. The moral pathos is very strong in this type of spiritual life, but the moral problem is concerned here not at the summits of personal and social life, but in the religious depths.
Л. Толстой принадлежит к этому типу и оказал влияние на все это духовное движение. От огромной жизни Л. Толстого: всего пути его шли толчки и чувствовались в духовной жизни нашего народа. Разрыв Толстого с культурным обществом и его страстное искание божественной простоты жизни многими ощущались, как возврат к истокам природной и народной жизни, искаженной всем роковым процессом цивилизации; те, которые непосредственно чувствовали себя природными народными людьми, должны были сочувствовать Толстому и сознавать себя близкими ему. Не думаю, чтобы имело большое значение само учение Толстого, то, что можно назвать толстовством. L. Tolstoy belongs to this type and was of influence upon all of this spiritual movement. From the vast life of L. Tolstoy and all his [journey] path, jolts were felt in the spiritual life of our nation. The split of Tolstoy from cultural society and his passionate search for the Divine simplicity of life was felt by many, as a return to the wellsprings of nature and national life, distorted by all the fatal process of civilisation. And those, who directly sensed themselves as natural or as people of the people, were wont to have sympathy for Tolstoy and consider themselves close to him. I do not think, that the actual teachings of Tolstoy have had so much a great significance, as rather what might be called Tolstoyanism.
Слабость [и плоскость] толстовской религии слишком легко открывается, и критиковать толстовскую доктрину уж слишком легко. Толстовство в узком смысле слова — незначительное явление и совершенно несоизмеримое с величиной самого Толстого, с размерами его духовной жажды и его судьбы. Но огромно значение Толстого как явления духовной жизни, как пути и судьбы. The weakness [and dullness] of Tolstoy’s religion is quite easily discerned and to criticise the Tolstoyan doctrine is all too easy. Tolstoyanism in the narrow sense of the word, is an insignificant manifestation and quite incommensurable with the greatness of Tolstoy himself, with the extent of his spiritual thirst and his destiny. But the tremendous significance of Tolstoy is in this, as a manifestation of spiritual life, as a path and a destiny.
Ведь и антипод Толстого Ницше есть прежде всего судьба, великое явление жизни, а не учение, не основатель школы. Есть художество жизни, по значению своему превышающее всякое художество мысли, художество писательства. И художество это совсем не в том, что люди проводят жизнь свои идеи. Это — люди значительной и исключительной внутренней судьбы, а не люди практики и внешних достижений. Но течение, которое хотелось бы характеризовать, принимает все более и более мистическую окраску. Indeed even the antipode of Tolstoy, Nietsche, is first of all a matter of destiny, a great manifestation of life, and not as a teacher, not as the founder of a school. It is an artistry of life, and in its significance it goes beyond all the artistry of thought, the artistry of writing. This artistry is altogether not that, in which people carry out in life their idea. These are people of a remarkable and exceptional inner destiny, and not people practical in external attainments. But this current [trend], which thus it might be characterised, takes on all more and more a mystical hue.
Толстовский и сектантский рационализм побеждается иным духом. В центре такого религиозного жизненного течения стоит образ Александра Добролюбова. Добролюбовское направление иногда называют мистическим толстовством. Определение это слишком внешнее. Но несомненно А. Добролюбов, в отличие от Толстого, — мистик, и он, подобно Толстому, бежит от культуры, от неправды современного общества к простой жизни, к природе и к народу. The Tolstoyan and sectarian rationalism conquers by another spirit. At the centre of this religious vital current [trend] stands the image of Aleksandr Dobroliubov. Dobroliubov’s trend they sometimes call a mystical Tolstoyanism. This definition is too external. But undoubtedly A. Dobroliubov, in contrast to Tolstoy, is a mystic, and he like Tolstoy flees from culture, flees the untruth of contemporary society for the simple life, to nature and to the people.
В отличие от Толстого, у Добролюбова нет учения, доктрины, нет никакой религиозной философии. В этом, быть может, его преимущество. Добролюбов есть прежде всего жизненная судьба, жизненный путь, Явление русской духовной жизни. Он убежал от культуры и убежал от всяких книг, от всякого писательства. Толстой до конца дней своих остался писателем, учителем, человеком книги. Да и настоящий "уход" Толстого совершился лишь перед самой его смертью. Уже после того, что совершился внутренний, духовный "уход" его, он все еще бесконечно долго продолжал жить в семье своей, в имении своем, не имел силы порвать нити прошлого. In contrast to Tolstoy, Dobroliubov has no set of teachings, no doctrine, nor any sort of religious philosophy. In this, perhaps, is his superiourity. Dobroliubov is first of all a vital destiny, a vital path, a manifestation of Russian spiritual life. He has fled culture and fled from all the books, from all the literary. Tolstoy to the end of his days remained a writer, a teacher, a man of books. And indeed the recent “withdrawal” of Tolstoy occurred only shortly before his death. And even when he had already made his inner spiritual “withdrawal”, he still for quite a long while continued to live in his household, on his estate, having not the strength to break the thread with the past.
Добролюбов ушел более радикально и опростился более последовательно. Известно даже, что жизнь Добролюбова была укором для Толстого, и встречи с ним обостряли в нем мучительную потребность окончательного ухода. Но нужно помнить, что Добролюбову легче было отказаться от книги, от писательства, от учительства, чем Толстому. Слишком огромно было все то, от чего Толстому нужно было отказаться и уйти. Dobroliubov withdrew more radically and consequently attained greater simplicity. It is known moreover, that the life of Dobroliubov was a matter of reproach for Tolstoy, and the meeting with him heightened in him the tormenting urge for a final withdrawal. But it mustneeds be remembered, that for Dobroliubov it was easier to give up books, and writing, and teaching, than it was for Tolstoy. Too tremendous was everything that Tolstoy needed to renounce and depart from.
Добролюбов был более свободным человеком, за ним было лишь остро пережитое декадентство, не породившее ничего литературно- значительного, лишь опыты сатанизма в модернистском стиле, лишь убийственная тоска последних слов упадочной культуры. Он не познал ни великой славы, ни богатства, ни пафоса родовой семьи, ни сладостной привязанности к имению своему.
Dobroliubov was more free a man, for him the only thing acute was lived-through decadence, having begotten nothing of the literary- remarkable, only essays on Satanism in the modern style, only the deadly anguish of the final words of a decayed culture. He knew neither great glory, nor riches, nor the pathos of family kinship, nor sweet attachment to his estate.
Очень отяжелен, перегружен был Толстой, и по сравнению с ним был легок, летуч Добролюбов. В Толстом было притяжение к земле, которое не позволяло ему стать настоящим странником. Tolstoy was very burdened, weighed down, and in comparison with him Dobroliubov was at ease and up in the air. In Tolstoy there was an attraction towards the land, which did not permit him to become a genuine wanderer.
Добролюбов более воздушен, и он сделался настоящим странником. Он много лет [уже живет] (жил) с простым народом в Приволжье и [странствует] (странствовал) по русской земле. И этому бывшему декаденту с опустошенной душой удалось вызвать целое религиозное движение среди страннической, взыскующей Града Руси. Создается новое францисканство. Мистически настроенные толстовцы делаются добролюбовцами. Dobroliubov was more aethereal, and he became a genuine wanderer. For many years he [was already living] (lived) with simple people in the Volga Region [Privolzh'e] and [was wandering] (wandered) through the Russian land. And this former decadent with wasted soul succeeded in seeking out a whole religious movement amidst the wandering and searching of the City of Rus’. He creates a new Franciscanism. And mystically the Tolstoyans are rendered Dobroliubovians.
Свою старую жизнь в культуре, свою упадочную и грешную жизнь.  А. Добролюбов закончил книгой "Из книги невидимой". Сама по себе эта книга есть конец старой жизни, а не начало новой, вся она еще в культурной, мирской жизни, а не в жизни божественной. A. Drobroliubov with his book, “From a Book Invisible” (Iz knigi nevidimoi), finished with his old life in culture, his wanton and sinful life. Of itself this book is an end of the old life, and not the beginning of a new, it is all still within the cultural and worldly life, and not in the life Divine.
Это чувствуется в непростоте стиля, в подражании языку Ницше, изломанности и отсутствии вдохновения. Все же это книга, в старом смысле слова, а не новая жизнь. В книге есть замечательные слова: "Оставляю навсегда все видимые книги, чтобы принять часть только в Книге Твоей. Все это написанное я разумею так же малым, как мал закон Моисея перед благодатью. На видимой бумаге никогда не выскажешь Главной Истины и Тайны. Вступайте в Книгу Жизни".
This is felt in the non-simplicity of style, in the imitation of the language of Nietzsche, in the fragmentedness and absence of inspiration. This is all just a book, in the old sense of the word, and not new life. But in the book are the remarkable words: “I forsake forever all visible books, so as to take part in Thy Book. All this written down I do but think little, as small the law of Moses in front of grace. With visible paper never wilt Thou express the Primal Truth and Mystery. Enter ye therefore into the Book of Life”.
В словах этих достигает последней остроты трагедия творчества и трагедия культуры, в них чувствуется русская жажда претворить литературу в жизнь, культуру — в бытие, направить творческий акт на создание нового неба и новой земли. In these words he reaches the ultimate acuteness of the tragedy of creativity and the tragedy of culture, in them is sensed the Russian thirst to transform literature into life, culture into being, to direct the creative act onto the creation of a new heaven and a new earth.
Эта жажда была уже у Гоголя, у Достоевского, у Толстого. Эту проблему знал Ибсен. Добролюбов постиг, что книга есть закон, а не благодать, и что в писательстве и искусстве не творится Жизнь. И постижение свое он выразил не в книгах, не на "видимой бумаге", а вступлением в "Книгу Жизни", жертвенным путем своим.
This thirst was already there with Gogol, with Dostoevsky, with Tolstoy. Ibsen also knew this problem. Dobroliubov comprehended, that a book is a law and not grace, and that in writing and art there is not wrought Life. And his comprehension he expressed not in books, not upon “visible paper”, but by entering into the “Book of Life”, by his sacrificial pathway.
Слова Добролюбова очень напоминают слова, которыми заканчивается книга великого мистика Ангелуса Силезиуса "Cherubinischerwandersmann": The words of Dobroliubov very much bring to mind the words, which conclude the book of the great mystic Angelus Silesius, entitled the “Cherubinischer Wandersmann”: [German text]
Друг, довольно. Если ты хочешь больше прочесть,
Иди и сам будь писанием, сам стань бытием.
Friend, tis enough. If thou dost wish the moreso on to read,
Go and thyself be the writer, thyself become its source-becoming.
Можно усомниться в том, стал ли сам Добролюбов писанием и бытием, утолена ли его жажда. Но огромного значения его жизни отрицать невозможно. It is possible to doubt, whether Dobroliubov would have become a writer and source-becoming, and whether his thirst would be allayed. But the tremendous significance of his life is impossible to deny.
Добролюбова нельзя назвать религиозным мыслителем, но во всем духовном типе его можно открыть тип религиозной мысли, характерной для русского духовного христианства. One cannot term Dobroliubov a religious thinker, but in everything of his spiritual type it is possible to discern a type of religious thought, characteristic of Russian Spiritual Christianity.
II

А. Добролюбов, усталый и измученный, бежит от человека и человеческой культуры к простоте природной и народной жизни. Он ищет спасения и успокоения в религиозном народничестве, всегда связанном с религиозным натурализмом, с обоготворением природного порядка как благостного. Этот религиозный натурализм часто своеобразно сочетается с духовным христианством.
II.

A. Dobroliubov, weary and tormented, flees from man and human culture to the simplicity of nature and the lifestyle of the people. He seeks salvation and respite in religious populism, always connected with a religious naturalism, with a deifying of the natural order as being benevolent. This religious naturalism is often joined in together with Spiritual Christianity.
Добролюбов не хочет и не может признать, что культура есть путь человеческого духа, имеющий религиозный смысл. Культура есть отпадение от естественного божественного миропорядка. Так думал Толстой, так чувствует Добролюбов, такова религиозная настроенность всех духовных христиан из народа.
Drobroliubov neither wants to nor can he acknowledge, that culture is a pathway of the human spirit, possessing religious meaning. Culture is rather a falling-away from an essentially Divine world-order. Thus thought Tolstoy, thus feels Dobroliubov, and thus too is the religious frame of mind of all the Spiritual Christians from among the people.
Это — не творческий религиозный путь, и на нем не ставится религиозная проблема о человеке. Для этого религиозного типа характерно отрицание религиозного смысла истории и уход, выпадение из круговой поруки мирового процесса. В нем чувствуется пассивность, высшая покорность, что-то нечеловеческое, уклон к буддизму, к религиозному сознанию Востока, к чистому монизму, отрицание множественности и индивидуальности. This is not a creative religious pathway, and within it there is not posited the religious problem about man. For this religious type there is a characteristic denial of the religious meaning of history and a departure, a falling out from the reciprocal responsibilities of the world process. In it there is sensed a passivity, an utmost submissiveness, something non-human, a tendency towards Buddhism, towards the religious consciousness of the East, towards pure monism, a negation of multiplicity and individuality.
У добролюбовцев, поскольку намечается их духовный тип, нет личности, нет человека, а есть лишь единое — общее, лишь Бог. Утверждаемый ими индивидуализм религиозного пути ведет к отрицанию личности. With the Dobroliubovians, as regards their spiritual type, there is no person, no man, and there is only but in general, only God. The individualism of the religious path, affirmed by them, leads to the negation of person.
Только путь соборности, признающий круговую поруку мирового и исторического процесса, ведет к утверждению личности. Вступление на "путь" добролюбовский, как и сектантский, как и теософический, превращает человека в средство единого общего, безличной божественности.
Only the way of Sobornost’ Communality, an avowing of reciprocal responsibility in the worldly and historical process, leads to an affirmation of person. The entering upon the “pathway” of the Dobroliubovian, just as the sectarian, and also the theosophic, transforms man into a means of a generalised oneness, an impersonal divinity.
Отрицается религиозная самоценность человека, раскрытие в Боге человеческого лика, нужда Божья в человеке. Это — монофизитский уклон. Этот религиозный уклон всегда имеет своим источником отрицание тайны богочеловеческой природы Христа, признание лишь единой божественной природы. It is a denying of the religious self worth of man, the denial within God of an human countenance, and the denial of the need of God within man. This is a Monophysite tendency. This religious tendency always possesses its own historical denial of the mystery of the Divine-human natures of Christ, and instead only acknowledging the one Divine nature.
Человек должен раствориться в Боге, угасить свою человеческую природу, чтобы дать место Богу, единой божественной силе,божественному закону, единой божественной правде. Man is required to dissolve away within God, to extinguish his own human nature, so as to give place to God, the sole Divine power, to the Divine law, to the sole Divine truth.
Для Л. Толстого в центре стоит божественный закон, для А. Добролюбова - божественная любовь. Но и Толстой, и Добролюбов, и большая часть сектантов — духовных христиан, отрицает человека как самобытное бытие, как религиозное начало, в котором полагается половина религии Христа.
For L. Tolstoy at the centre stands the Divine law, for A. Dobroliubov it is Divine love. But with Tolstoy, and with Dobroliubov, and a large part of the sectarians, Spiritual Christians, there is a denial of man as an independent being, as a religious principle, in which is situated half of the religion of Christ.
Этот тип религиозной мысли не знает множественности ликов, как достояния самой божественной действительности. И даже сознание таких мистиков, как Добролюбов и некоторые сектанты, рационалистически не принимает антиномии единого и множественного, Бога и (человеческой) личности. Человек есть падение, лжебытие, то, что должно быть окончательно преодолено в бытии божественном. This type of religious thought does not know a multiplicity of countenances, as being worthy of the actual Divine efficacy. And even with the consciousness of such mystics as Dobroliubov and certain of the sectarians, rationally there is not the accepting of the antinomy of the one and the many, of God and the (human) person. Man is a downfall, false-being, which ought ultimately to be surmounted in the Divine modality of being.
Так христианство истолковывается в духе восточного монизма, рациональной мистики Единого. Нет самобытной и свободной человеческой активности, а лишь одна чистая божественная воля. Все человеческое есть лишь оболочка, а не ядро. В глубине же мы находим лишь божественное, а не человеческое "я". Such a Christianity is interpreted in the spirit of Eastern monism, the rational mysticism of the One. There is no autonomous nor free human activity, only but the singular pure Divine will. Everything human is only a covering, and not the kernel. In the depths we find only the Divine, and not the human “I”.
На этой духовной почве не может быть оправдан и осмыслен мировой исторический процесс. Все человеческое творчество представляется лживой и призрачной оболочкой. Своеобразно сочетается натурализм с акосмизмом. Отрицание человека ведет к рационализации зла и к отрицанию всего темно- иррационального в жизни. Upon this spiritual ground there can be neither justified nor conceived a world historical process. The whole of human creativity comes off as false and an illusory covering. There is a peculiar conjoining of naturalism with an acosmism. The denial of man leads to a rationalisation of evil and to the denial of everything darkly-irrational in life.
Духовное христианство, слишком гладкое и упрощающее сложность жизни, порождает слишком большое благообразие лиц и типов. Spiritual Christianity, too smoothed-out and simplifying the complexity of life, begets too much the happy faces and types.
И А. Добролюбов не исходит из духовной свободы, и он ищет центра не в себе, а в простом народе и в простой природе. A. Dobroliubov does not proceed from out of spiritual freedom, and he seeks for the centre not within himself, but in the simplicity of the people and the simplicity of nature.
III

Очень трудно характеризовать религиозные искания в народе и в той бродячей Руси, которая образуется из всех слоев общества, по книжным, печатным источникам. В этой характерно-русской религиозной среде можно встретить настоящих религиозных мыслителей, своеобразных теософов с очень цельной религиозной системой. Но эти люди не пишут книг. Они вступили в Книгу Жизни.
 III.

It is very difficult to characterise the religious searchings in the people and in that wandering Rus’, which is formed from all layers of society, as regards books and printed sources. In this characteristically Russian religious medium there can be met with genuine religious thinkers, theosophists with very complete a religious system. But these people do not write books. They enter into the Book of Life.
Существует обширная литература о сектантстве, но она посвящена отдельным сектам, да и не покрывает эта литература глубины сектантской религиозной жизни. В большинстве случаев она исследует сектантство с общественной, а не с религиозной точки зрения, подходит извне к душе сектантства. There exists a mistaken literature about sectarianism, but it is devoted to some separate sects, and this literature does not cover the deep matters of sectarian religious life. In the majority of instances it investigates sectarianism from a social, and not from a religious point of view, it treats only the external and goes not to the soul of sectarianism.
Миссионерские исследования сектантов интересуются исключительно изобличением ересей и утеснением сектантов. Либеральная литература о сектантстве интересуется исключительно защитой сектантства в правовом и политическом отношении. Но ни тот, ни другой подход не может быть назван свободным и проникающим в душу того, что является предметом исследования. The missionary investigations of the sectarians are interested exclusively in the exposing of heresy and putting down the sectarians. The liberal literature about sectarianism is interested exclusively in the defense of sectarianism in legal and political regards. But neither the one, nor the other approach can be termed free and pervasive into the soul of that which is the subject of investigation.
Думается также, что наиболее интересны с внутренней, религиозной, духовной точки зрения не кристаллизованные, оформленные, замкнутые секты, а отдельные, свободные искатели Бога и правды божьей, живущие ничем не стесненной, творческой религиозной жизнью. Много таких людей прошло передо мной, и я, вспоминаю их образы с совсем особым чувством их жизненной значительности. It likewise would seem, that the most interesting, from the inwardly religious point of view, are not the crystallised and formalised and seclusive sects, but rather the individual and free searchers of God and God’s truth, living an unconstrained, creative religious life. Many such people have passed before me, and I remember their faces with an altogether special sense of their vital significance.
Мне пришлось ряд лет жить в деревне в Харьковской губернии по соседству с духовным центром, в котором не только жили и толстовцы, склоняющиеся к мистике, и добролюбовцы, и свободные искатели божьей правды, и разные сектанты, духовные христиане, свободные христиане, постники, но и постоянно проходили через этот центр ищущие Бога со всех концов России. Я много беседовал с этими людьми, и некоторые духовные типы запомнились мне навеки.  I happened to live some years at a village in Khar’kovsk governate [now Ukraine] nigh to a spiritual centre, at which not only lived Tolstoyans, prone to mysticism, but also Dobroliubovians, and free seekers of the truth of God, and various sectarians, Spiritual Christians, free Christians, and fast-keepers, and constantly also they passed through this centre seeking God from all the ends of Russia. I spoke much with these people, and certain of the spiritual type remain forever in my memory.
Знаю твердо, что Россия немыслима без этих людей, что без них душа России лишилась бы самых характерных, существенных и ценных своих черт. Я не предполагаю характеризовать отдельные образы этих людей. Мне хотелось бы только уловить какой-то общий духовный тип типическую религиозную мысль и религиозное мироощущение I know assuredly, that Russia is unthinkable without these people, that without them the soul of Russia would be deprived of its most characteristic, essential and valuable features. I would not presume to characterise out separate images of these people. My intent only is to touch upon the sort of general spiritual type, the typical religious thought and religious world-perception.
Я встречал целый ряд самородков, представителей народной теософии, и каждый имел свою систему спасения мира. Никто не мирился на меньшем, чем полное и окончательное спасение мира. Черта чисто русская, чуждая европейскому сознаниию. I met a whole series of the self-initiated, of representatives of the people’s theosophy, and each had his own system of the salvation of the world. None would be reconciled with anything less, than the complete and ultimate salvation of the world. It is a feature purely Russian, foreign to the European consciousness.
Один видел спасение это в том, чтобы совершенно отрицать добро и зло, из пожирающей жажды добра отрицал он существование зла и видел падение в возникновении самого различия между добром и злом.
One saw this salvation in a complete denial of good and evil, and from a burning thirst for the good he denied the existence of evil and saw the Fall to be in the emergence of the very distinction between good and evil.
Другой видел спасение в том, чтобы "завернуться в мгновении", выйти из времени, победить прошлое и будущее. Another saw salvation to be in this, to “be wrapped up in the moment”, to emerge out from time, so as to conquer the past and the future.
Третий видел спасение в одном непротивлении и ничего, кроме непротивления не хотел видеть и знать. A third saw salvation solely in a certain non-resistance and nothing besides the non-resistance did he want to see or know.
Четвертый имел свое собственное, им впервые открытое учение о Христе и лишь с ним связывал спасение мира. И для всех очень характерно нежелание знать мировую преемственность, связать себя с опытом и мыслию человечества.
A fourth had his own particular, firsthand revealed to him teaching about Christ and only with it did he connect the salvation of the world. And for all very characteristic was the lack of desire to know the world heritage, the lack of desire to be bound up with the experience and thought of mankind.
Этим людям чужда духовная соборность и еще более чужда им всякая культурная традиция мысли и творчества. Это, может быть, делает их более свободными и дерзновенными, но приводит их к открытию давно открытого и к замкнутости в своей собственной правде как единственной. Оторванность индивидуальной религиозной мысли от мировой мысли и от исторических путей культуры ведет к упрощению. Нет обремененности прошлым, не чувствуется в душе наслоения старых культур. Всякая сложность исчезает, все проблемы кажутся простыми. Для этого упрощающего монизма мышления стирается всякая множественность бытия. Таков всегда дух сектантский. To these people the spirit of Sobornost’ Communality was foreign, and even more foreign to them was any cultural tradition of thought and creativity. This, perhaps, gives them a greater freedom and daring, but it leads them to the revealing of the long already revealed, and towards a reservedness in their own particular truth as being unique. The sundering of individual religious thought away from world thought and from the historical paths of culture leads to simplicity. There is no shouldering of the past, there is no feel within the soul of the array of old cultures. Every complexity disappears, all the problems seem simple. For this simplified monism of mind all the multiplicity of being is brushed away. Suchlike always is the sectarian spirit.
IV

Русское сектантство — неотъемлемая часть духовной жизни русского народа. Совсем особый духовный склад можно открыть в русском сектантстве — русскую жажду праведной жизни, жизни, освобожденной от этого мира, жажду жизни в Боге, но искаженную и болезненную.
 IV.

Russian sectarianism is an integral part of the spiritual life of the Russian nation. A quite unique spiritual array can be discovered in Russian sectarianism, the Russian thirst for righteous life, life freed from this world, the thirst for a life in God, but distorted and impaired.
Сектантское сознание часто бывает поражено рационализмом, но велика мистическая жажда, скрытая в иных наших сектах. Сектант — человек пораженный, раненный неправдой (внешнего) православного быта и церковного строя. The sectarian consciousness often becomes affected by rationalism, but there is a great mystical thirst, hidden within some of our sects. The sectarian is a man, struck and wounded by the untruth (external) of the Orthodox mode of life and the churchly order of things.
Русский сектант не мирится с относительным, он применяет абсолютное к относительному, хочет жизни абсолютной. И в каждой секте есть дробленая часть религиозной истины, есть искаженная правда. Сектант всегда склонен утверждать часть истины как исключительную и полную, один луч света принимает за солнце.
The Russian sectarian is not to be reconciled with the relative, he adapts the absolute towards the relative, he wants absolute life. And in each sect there is a piece of fragmented truth, there is a distorted truth. The sectarian is inclined always to affirm a portion of the truth exclusively and fully, he mistakes one ray of light for the sun.
В сектантстве есть ограниченность и малая вместимость сознания, суженность жизненных горизонтов, дух иудейский. С этим связано самоутверждение и исключительность в психологии секты, слепота к бесконечному разнообразию мировой и исторической жизни, незнание опыта мировой культуры. In sectarianism there is a constrictedness and small capacity for awareness, the narrowness of an horizontal life, a Judaeic spirit. With this is connected a self-affirmation and exclusiveness within the psychology of the sect, and a blindness towards the endless variability of worldly and historical life, a disdaining of the experience of world culture.
Сектант не хочет знать ничего индивидуального, не ценит и не любит индивидуального, он погружен исключительно в единое общее, которое видит не в целом, а в частичном. The sectarian does not want to know anything individual, he does not value and does not love the individual, he is immersed exclusively within a single common principle, which he sees not in the whole, but in the partial.
Секта выделяет себя из мира, из круговорота культурной и общественно-государственной жизни. Но достижение абсолютности в жизни этого мира всегда иллюзорно в сектантстве, всегда есть самообман.
The sectarian detaches himself from the world, from the cycles of the cultural and socio-civil life. But the attaining of the absolute in the life of this world is always an illusion within sectarianism, it is always a self-delusion.
Уже всякий хозяйственный акт вводит сектанта в мировой круговорот и подчиняет его культуре. Сажая картофель, сектант или толстовец уже принимает царство кесаря, он живет в законе и по закону. Не возможность преодолеть порядок природы и законы природы в этом грешном мире ограничивает всякое стремление жить по абсолютной, божественной правде, отвергнувшей всякий компромисс. Every even domestic act leads the sectarian into the world cycle and subjects him to culture. Planting a potato, the sectarian or Tolstoyan already accepts the kingdom of Caesar, he lives in law and by law. The impossibility of overcoming the order of nature and the laws of nature in this sinful world limits every striving to live by absolute, by Divine truth, of repudiating every compromise.
Сектантское сознание духовных христиан, толстовцев, добролюбовцев и т. п., полагает всю неправду и весь грех лишь в человеческой жизни, в человеческой общественности и культуре, природный же порядок они считают благостным, божественным. Проблемы космического зла не существуют для этого сознания. Этот тип религиозной мысли не имеет никакой космологии. В нем отрывается жизнь человеческая от жизни космической. А это всегда ведет к утопизму. The sectarian consciousness of the Spiritual Christians, the Tolstoyans, the Dobroliubovians, etc., posits all untruth and all sin only within human life, in the human community and culture, whereas the natural order they regard as beneficent and Divine. Problems of cosmic evil do not exist for this consciousness. This type of religious thought possesses no sort of cosmology. In it human life is sundered from cosmic life. And this leads always to utopianism.
Это сознание беспомощно в разграничении абсолютного и относительного, оно абсолютирует относительное. На этой почве рождается преувеличение пустяков и готовность умереть за мелочь.
This consciousness is helpless in the delimiting of the absolute and the relative, it absolutises the relative. Upon this soil are begotten exaggerated trifles and the readiness to die for trifles.
Я имею в виду черты, общие для духовных христиан разных оттенков. Слабость сознания характерна для всех сект и само искание света погружено у сектантов во тьму. I have in mind the features, common to all the Spiritual Christians of various shades. A weakness of awareness is characteristic to all the sects. And the very search for light by the sectarians is immersed in darkness.
Морализм свойствен всем почти сектам, кроме хлыстов. Моралистическая мелочность и педантизм многих духовных христиан и сектантов несносны. Это обнаруживает слишком внешнее отношение к злу жизни. Интересующий нас тип религиозной мысли отрицает самостоятельную сферу закона, царство кесаря. И обратной стороной этого отрицания является подчинение духовной жизни закону, законничество, ветхозаветное понимание христианства. Moralism is common to almost all the sects, except the Khlysti [God's People]. The moralistic trifling and pedanticism of many of the Spiritual Christians is intolerable. This is indicative of too external an attitude towards the evil in life. Of interest to us is the type of religious thought which denies the self-sufficiency of law, of the kingdom of Caesar. But the obverse side of this denial appears to be a subordination of the spiritual life to law, legality, the Old Testament understanding of Christianity.
Придавание абсолютного значения относительному, частному, малому, пустячному есть недостаток духовной свободы и просветленности. Эта поглощенность нравственными пустяками, за которые иной толстовец или сектант готов пойти на великие жертвы, порождает особого рода субботничество, от которого, казалось бы, Христос навеки освободил человека. Человек выше субботы, человек — господин и субботы. The imputing of an absolute significance to the relative, the small, or the trifle, is from an insufficiency of spiritual freedom and enlightenment. This absorption with moral trifles, for which some Tolstoyan or sectarian is prepared to undergo great sacrifices, gives rise to an unique sort of Sabbath- keeping, from which it would seem, Christ has forever set man free. Man is higher up than the Sabbath, man is lord also of the Sabbath.
Боязнь осквернить себя, запачкать свои белые одежды — вот нравственное фарисейство, совершенно чуждое Христову духу. Христос ел и пил с мытарями, грешницу предпочитал праведному фарисею, не боялся нарушения закона, любовь ставил выше всякой нормы чистоты. The fear to profane oneself, to dirty one’s white clothes here is a moral Phariseeism, completely foreign to the spirit of Christ. Christ ate and drank with publicans, He preferred the sinner over the righteous Pharisee, He did not fear to transgress the law, and love became higher than any norm of purity.
Евангельская мораль бесконечно свободна, это не нормативная, не законническая мораль, это — мораль любви, мораль внутренняя.
The Gospel morality is infinitely free, and this is not a normative, not a legalistic morality, this is a morality of love, an inner morality.
Кротость русских непротивленцев, толстовцев, добролюбовцев — не христианская, а буддийская кротость. В ней чувствуется недостаток жизни, уход от бытия, праведность закона, а не праведность благодати. The meekness of the Russian non resisters [neprotivlentsev], the Tolstoyans, the Dobroliubovians are not a Christian, but rather a Buddhist meekness. In it there is a sense of a deficiency of life, a withdrawal from being, the righteousness of law, but not the righteousness of grace.
Непротивленцы внешне отрицают всякое насилие и всего более боятся всякого внешнего физического насилия. И в этом есть механизация морали, внешнее понимание добра и зла. Внутреннее, духовное насилие может быть большим злом, чем внешнее, физическое насилие, значения которого не следует слишком преувеличивать, ибо природа его вторичная и рефлекторная.
Non resisters outwardly reject all violence and most of all they are afraid of any external physical violence. And this is the mechanization of morality, the external understanding of good and evil. The inner, spiritual violence may be a greater evil than the external, physical violence, the values of which should not be overestimated, because by nature it is secondary and a reflex [reflexive].
Непротивленцы слишком боятся страданий в мире и хотели бы уйти от страданий. Но человек обязан выносить страдания, обязан закалять свой дух. The non-resisters fear the suffering in the world too much and they would prefer to withdraw from the suffering. But man is bound to bear out the suffering, he is bound to temper his spirit.
Ошибочно смешивать дух христианский с духом овечьим. Овечьей безответственности и пассивности совсем не должно быть у христианина. Бескровность и бесстрастность совсем не могут быть признаны благоприятной почвой для христианского закала духа.
It is a mistake to confuse the spirit of Christianity with the spirit of sheep. A sheepish irresponsibility and passivity is altogether unbecoming a Christian. Bloodlessness and passionlessness cannot at all be acknowledged as a favourable ground for a Christian tempering of spirit.
Религия Богочеловека-Христа прежде всего предполагает человека, человеческую природу, которая может возноситься на крест, может идти на великие жертвы и отречения, но должна быть и навеки пребыть человеческой. И самые злые страсти человеческие должны быть превращены и преображены в добрые, а не угашены и не истреблены. Все злое в человеке есть лишь искажение божественного добра. The religion of the God-Man Christ first of all presupposes man and human nature, which can lift itself up upon the Cross, which can assume great sacrifices and renunciation, but which must also be forever human. And the most evil human passions ought to be transformed and transfigured into good, and not be extinguished and eradicated. All evil in man is but the distortion of the Divine good.
Рационализм есть и в так называемых мистических сектах. Это сказывается прежде всего в отвержении всякой антиномичности, в боязни безумия догматов, во всегдашнем уклоне к монизму и монофизитству. There is rationalism also in the so-called mystical sects. This is shown first of all in the rejection of all the antinomic, out of a fear of dogmatic folly, and in the constant tendency towards monism and Monophysitism.
Сектантское сознание не вмещает двух природ и двух воль, божественной и человеческой, соединенных и претворенных в единое. Это сознание признает лишь божественную природу и божественную волю, от человеческой же убегает. The sectarian consciousness does not admit of the two natures and the two wills, the Divine and the Human, co-united and rendered in unity. This consciousness recognises only the Divine nature and the Divine will, but from the human however it flees.
Рационализм есть и в иконоборческой тенденции, в непонимании символики культа и в отчужденности от религиозной эстетики. Все сектанты и все духовные христиане не до конца понимают мистерию искупления, таинство евхаристии, его силу, освобождающую от греха и преступления. Для них самое главное — нравственное совершенствование, исполнение божественного закона. There is rationalism also in the iconoclastic tendency, in the lack of understanding of the symbolics of the cultus, and in the estrangement from religious aesthetics. All the sectarians and all the Spiritual Christians do not ultimately understand the mystery of Redemption, the mystery of the Eucharist, its power — the setting free from sin and transgression. For them the very chief thing is a moral perfection, the fulfilling of Divine law.
Секты рационалистического уклона отрицают благодать и приходят к религии морального закона. Сектанты почти не чувствуют Церкви не только во внешнем смысле, но и в космическом смысле.
The sects of a rationalist tendency deny grace and their approach is to a religion of moral law. The sectarians have almost no sense of the Church, not only in the external sense, but neither also in the cosmic sense.
Всякое сектантство противоположно универсальному духу. Погруженность в себя, поглощенность одним делает невозможным контакт с миром. Некоторые секты пытаются создать свою церковь, очищенную от всех наслоений мира и истории, и свои таинства. Но религиозное творчество не может быть направлено на произвольное создание церкви, на выдумывание своих таинств. The whole of sectarianism is in opposition to the universality of spirit. immersion within oneself, self absorption, makes contact with the world impossible. Certain sects attempt to create their own church, cleansed of all the accretions of the world and history, and also their own sacramental- mysteries. But religious creativity cannot be directed upon an arbitrarily created church, upon its invented mysteries.
Религиозное творчество не есть отрицание старых святынь, их переделка и замена новым, — оно связано с новыми религиозными темами и новыми откровениями. Но в сектантстве никогда не бывает новых откровений, оно всегда занято переделкой старых откровений по одной какой-нибудь дробной, частичной истине, воспринятой как целое. Сектанты обычно хотят вернуться назад, к какой-то утерянной первоначальной чистоте, а не идти вперед. Religious creativity is not a denial of the old sanctities, their re-minting and replacement by the new, it is connected with new religious themes and new revelations. But in sectarianism never will there be new revelations, it is always occupied by the re-minting of the old revelations as regards some sole fragmentary, partial truth, assumed of as in entirety. Sectarians usually want to return back, to some sort of lost primordial purity, and not go forward.
V

Глубокая мистическая жажда заложена в нашем сектантстве. И поистине изумительны духовная напряженность и энергия русских людей, слагающихся в секты, странствующих по русской земле, тянущихся к Граду Китежу, беседующих о вере в "Яме" — московском трактире. 		V.

There is a deep mystical thirst lodged within our sectarianism. And truly amazing is the spiritual effort and energy of the Russian people comprising the sects, wandering through the Russian land, aspiring to the City of Kitezh, conversing about faith in the “Yama-Pit”, a Moscow inn.
Но это напряженноерелигиозное искание объято тьмой. Сознание мистического сектантства — ночное, а не дневное. Эта тьма и ночь чувствуется и у хлыстов, и у бессмертников, и у нетовцев, и у многих, многих других. But this exertive religious searching is beset with darkness. The consciousness of the mystical sectarianism is of the night, and not of the day. This darkness and night is sensed among the Khlysti, the Bessmertniki, the Netovsi, and with many, many others.
Страстно стремится наше мистическое сектантство к освобождению от лжи мира и неправды внешней жизни, страстно хочет перейти в царство Духа, напряженно ждет конца старого мира и нового сошествия Св. Духа, Но настоящей духовной свободы, религиозного освобождения личности в сектантстве не достигается. Passionately our mystical sectarianism yearns for deliverance from the falsehood of the world and the untruth of outward life, passionately it desires to pass over into the kingdom of Spirit, tensely it awaits the end of the old world and a new advent of the Holy Spirit. But at present, spiritual freedom and the religious deliverance of person within sectarianism is not achieved.
В русском сектантстве, даже в самых значительных его явлениях, личность не вполне еще вышла из первоначального натуралистического коллективизма. И правда о человеке, о личности человеческой остается нераскрытой.
In Russian sectarianism, even in the most remarkable of its forms, the person is not yet fully emerged from a primordial naturalistic collectivism. And the truth about man, about the human person, remains undisclosed.
В народном сектантстве есть тоже бегство от человека к Богу, которое мы [видели] (видим) в интеллигентских религиозных течениях. Нет чисто человеческого начала, человеческой активности. Человеческая активность в сектах признается еще менее, чем в православии. Откровение о человеческом творчестве всего менее можно найти в нашем духовном христианстве. То религиозное народничество, которое ищет религиозный центр в духовной жизни народа, в народных сектах, есть [ложь и] самообман. [От него нам необходимо освободиться.] In the popular sectarianism there is then a flight from man to God, which we [saw] (see) in the religious current [trend]s of the Intelligentsia. There is no purely human principle, of human activity. Human activeness is acknowledged in the sects even less, than it is in Orthodoxy. The revelation about human creativity can least of all be found in our Spiritual Christianity. That religious populism, which seeks for a religious centre within the spiritual life of the people, in the people’s sects, is [false and] self-deluded. [It is necessary for us to be set free from it.]
Народ — простонародье — такие же люди, как и все, в нем много тьмы, корысти, ограниченности, не только в серой массе его, но и в избранной части. Лучшие люди из народа сами ищут света, выхода из тьмы естественной народной жизни, и менее всего сами они почитают себя, как народ, источником света. Те, которые близко соприкасались с этими лучшими людьми из народа, цветом его духовной жизни, хорошо знают неправду религиозного народничества.
The People, the common-folk, are however people the same as is everyone, and within the People there is much darkness, greed and limitedness, not only in the ranks of its masses, but also in its chosen parts. The best people from among the People themselves seek light, an egress from the darkness characteristic of the People’s life, and least of all do they themselves revere themselves, as the People, as the source of the light. Those, which are closely in contact with these finest people from among the People, know well the untruth of religious populism.
На известной глубине духовного и религиозного общения совершенно стирается всякое различие между простым мужиком и человеком культуры, барином или интеллигентом, находится общий язык и возможность самого интимного взаимного понимания. At a certain depth of spiritual and religious association there vanishes completely  every distinction between the simple peasant and the man of culture, whether the nobleman or of the intelligentsia, and there is found a common language and the possibility of a most intimate mutual understanding.
"Мужик" в духе может почувствовать "барина" более себе близким, чем своих мужиков. В начале XIX века, в Александровскую эпоху, было сближение и сродство мистического движения в верхнем слое русского общества, в аристократии, и в нижнем слое, в народе (1). Народничество есть перенесение социальных категорий на духовную жизнь, по существу не связанную с этими категориями. Это — интеллигентское направление, всего более затрудняющее подход к народу.
The “muzhik-peasant” in spirit might sense the “baron” as closer to himself, than his fellow muzhik-peasants. At the beginning of the XIX Century, during the Alexander era, there was a rapprochement and the kinship of a mystical stirring in the upper stratum of Russian society, in the aristocracy, and also in the lower stratum, among the people.(1)  Populism is the transference of social categories upon spiritual life, which essentially is not connected with these categories. This is an intelligentsia tendency, all the more difficult an approach to the people.
(1)  Очень характерно, что высшие слои дворянства тяготели к мистическим народным сектам, но никогда не к рационалистическим. См.: А.С. Пругавин. "Раскол вверху".
 (1) It is very characteristic, that the upper strata of the nobility were attracted to the mystical popular sects, but never to the rationalistic. Vide: A. S. Prugavin, “Raskol  vverkhu” (“Schism at the Top”).
Я знаю по личному опыту возможность духовного общения с людьми из народа и слыхал собственное свидетельство этих людей о неправде народничества. I know through personal experience the possibility of spiritual association with people from among the People, and have heard their own testimony about the untruth of Populism.
Никогда не забуду моих мистических бесед с простым мужиком-чернорабочим, подлинным мистиком, очень утонченным, так странно напомнившим мне по своим манерам, по своей настроенности Андрея Белого. Самые утонченные проблемы мистического гнозиса он понимал лучше, чем многие люди верхнего культурного слоя, читавшие Экхардта и Бёме. Never shall I forget my mystical talks with a simple peasant unskilled-worker, a genuine mystic, very sophisticated, so curiously memorable for me in his mannerism, in semblance of Andrei Bely. The most sophisticated problems of mystical gnosis he understood better, than many people of the upper cultural strata, readers of Eckhardt and Boehme.
Он рассказал мне необычайный факт своей жизни, своего внутреннего опыта. Двенадцатилетним мальчиком пас он коров и шел по полю в яркий солнечный день. И мучили его тяжелые сомнения. Усомнился он в существовании Бога, и, по мере роста своего сомнения в Боге, сомневался он во всем. И почувствовал он, что ничего нет. И вдруг померкло для него солнце и среди белого дня стало темно, и он погрузился в совершенную тьму и в ничто. Но вот вдруг ощутил он, что есть само ничто. И начало из этого ничто все возникать, все вновь рождаться. Снова стало очень светло, снова увидел он поле и яркий солнечный день. И он обрел вновь не только мир, но и Бога, который родился из ничто, из тьмы. He related to me the extraordinary facts of his life, his inner experience. As a twelve year old lad he was pasturing the cattle and he went along the field on a bright sunny day. And heavy doubts tormented him. He was doubtful about the existence of God, and as the measure of his doubt in God grew, he began to doubt everything. And he sensed, that nothing existed. And suddenly for him the sun darkened and amidst the white daylight there became darkness, and he was plunged into complete darkness and nothingness. And here suddenly he perceived, that he himself was nothingness. And from this nothingness everything began to emerge, everything was begotten anew. Again it became very light, again he beheld the field and the bright sunny daylight. And he discovered anew not only the world, but also God, begotten out of the nothingness, from the darkness.
Это — очень тонкое и яркое описание мистического опыта, мистического пути, которое можно найти у величайших мистиков. Этот простой мужик не читал Экхардта и Бёме, даже не слыхал о них, но ему открылось то, что открывалось им, он постиг рождение света из изначальной тьмы, из Ungrund'a. This is a very keen and clear description of a mystical experience, of the mystical path, which can be found with the greatest mystics. This simple peasant had not read Eckhardt nor Boehme, he had not even heard about them, but there was revealed to him what had been revealed to them, and he comprehended the begetting of light from the primordial darkness, from the Ungrund.
Когда мы говорили о пережитом им опыте, он не был мужиком, а я не был человеком культуры и барином. Самый вопрос о "народе" исчез. Этот мистик из народа очень уважал знание и искал знания, его ужасала народная тьма, и он ценил людей ученых, мыслителей больше, чем ценят люди культуры.
 When we spoke about his undergoing of the experience, he was not a muzhik-peasant, and I was not a man of culture and of the nobility. The very question about “the People” vanished. This mystic from among the People very much esteemed knowledge and he sought knowledge, the People’s darkness was dreadful for him, and he valued people of learning, thinkers moreover, than even the people of culture tend to value.
Высший тип духовной жизни нужно искать не в кристаллизированных народных сектах и не в бытовой народной религиозности, а у отдельных самородков, полных пламенной религиозной жажды, народных теософов, странников, ничем не удовлетворенных, никогда не застывающих. В сектах неприятно выделение себя из мира и охранение своей чистоты. The highest type of spiritual life needs to be searched out not in crystallised sects of the People, and not in the lifestyles of the religiosity of the People, but with the individual innately-talented, full of a flaming religious thirst, and those from among the People that are theosophists, and wanderers, contented by nothing, never cooling. In the sects it is unacceptable to detach oneself off from the world and guard one’s purity.
Начинаются секты с духовного горения, с духовного подъема, а кончаются образованием самодовольного сектантского быта, застывшего, охлажденного и ограниченного. Наиболее неприятен дух баптистов, которые, войдя в круг своей секты, почитают себя спасенными, весь же остальной мир — пребывающим во тьме и погибели. Этот элемент есть во всех сектах. Секты имеют роковой уклон к вырождению. The sects start out with a spiritual fieryness, with a spiritual ascent, but they end up with the mannerisms of s self-satisfied sectarian way of life, cooled down, congealed and limited. Most unacceptable is the spirit of the Baptists, who in going about in the circles of the sects pride themselves as saved, whereas in the rest of the world there are dwellers of darkness who will perish. This element is in all the sects. The sects have an innate tendency towards degeneration.
VI

Значительная часть сектантов стремится к чисто евангельскому христианству, очищенному от всех наслоений исторического развития. И все секты наши можно разделить на два основных типа по различному отношению к Евангелию. 		VI.

A significant segment of the sectarians strives purely towards a Gospel-evangelical Christianity, cleansed from all the layers of historical developement. And all our sects can be divided into two basic types as regards their various attitudes towards the Gospel.
Для одних евангельский текст обладает внешним авторитетом, и этот тип обнаруживает буквализм, которого нет в Церкви, признавшей священное писание частью священного предания. For some the Gospel text possesses an external authority, and in this type prevails a literalism, which is not in the Church, which acknowledges Holy Scripture as but part of Holy Tradition.
Для других Евангелие есть внутренний духовный факт, и в этом типе отношение к евангельскому тексту совершенно свободное. For others the Gospel is an inner spiritual fact, and in this type the attitude towards the Gospel text is completely free.
Первый тип сектантства, который может быть назван евангелическим христианством, меня мало интересует.

Интереснее и значительнее второй тип, который может быть назван духовным христианством. Но и духовное христианство склонно отрицать историческое религиозное развитие и утверждать некий статический духовный евангелизм.
The first type of sectarianism, which can be called Evangelical Christianity, is of little interest to me.

More interesting and more remarkable is the second type, which can be called Spiritual Christianity. But this Spiritual Christianity also is inclined to deny the historical religious unfolding, and to affirm a certain static spiritual evangelism.
Эти черты роднят с протестантизмом, который [всегда] ищет чистоты позади, в первоначальном христианстве, и отвергает динамический процесс церковного развития. Даже при духовном, а не буквалистическом понимании евангелизма Евангелие понимается статически, а не динамически, как готовое откровение, а не как семя новой жизни, раскрываемой и развиваемой человечеством. These features have a kinship with Protestantism, which [always] seeks for purity backwards, in primieval Christianity, and it repudiates the dynamic process of churchly developement. Even with the spiritual, rather than the literalist understanding of evangelism, the Gospel is understood statically, and not dynamically, only as a prepared revelation and not as itself new life, discovered and unfolded by mankind.
Религиозный динамизм не свойствен сектантству, ни евангелическому, ни духовному христианству. Церковное христианство динамичнее по своему религиозному принципу, хотя и может застыть в известную эпоху. И католики-модернисты имеют [все] основания смотреть на протестантизм, как на реакцию, возвращающуюся назад, отрицающую принцип религиозного развития. Religious dynamism is not characteristic of sectarianism, neither to the Evangelical nor to the Spiritual Christianity. Churchly Christianity is more dynamic regarding its religious principle, although it can chill down in certain epochs. And the modernist Catholics have [every] basis to look upon Protestantism, as upon a reaction, turned backwards, denying the principles of religious developement.
Эта своеобразная реакция есть и в русском сектантстве. Пафос сектантства — не динамический, а статический пафос, это — искание утерянной и первоначальной чистоты, а не нового творчества. Возврат к первоначальному христианству ни в каком смысле невозможен и нежеланен, как невозможен и нежеланен возврат к первоначальной природе, к естественности, духовной элементарности и нераскрытое This particular reaction is also in Russian sectarianism. The pathos of sectarianism is not a dynamic, but rather a static pathos: this is a search for a lost and primordial purity, and not for a new creativity. The return to a primieval Christianity is not in any sense possible nor desirable, just as a return to primieval nature is neither possible nor desirable, to a naturalness, a spiritual elementalness and non-revealedness.
Евангелие не есть собрание застывших правил и заповедей, оно — закваска новой жизни. И мы сами должны раскрыть то, что в свернутом и неразвитом виде заключено в Евангелии.
The Gospel is not a collection of congealed laws and commands, it is the leavening of new life. And we ourselves ought to uncover that, which in elusive and unrevealed form is enclosed within the Gospel.
В России невозможно и нежеланно повторение реформации лютеранского типа, протестантского духа. В России, в русском народе есть потенция иной, высшей религиозной жизни, жизни творческой, обращенной вперед, к концу. И в хаотической сектантской стихии, в которой образуется и исчезает дурная множественность сект, нужно различать подлинную мистическую жажду, апокалиптические предчувствия, взыскание Града Грядущего, странничество от рационалистического и протестантского духа. In Russia a repeat of the Reformation of the Lutheran type, of the Protestant spirit, is both impossible and undesirable. In Russia, among the Russian people there is the potential of an other, of an higher religious life, a creative life, oriented forwards, towards the end. And in the chaotic sectarian elements, in which form and vanish the unseemly multiplicity of sects, it is necessary to discern the genuine mystical thirst, the apocalyptic presentiments, the tellings of the City to Come, the wanderance away from the rationalistic and Protestant spirit.
Сектантство — двойственно, оно религиозно революционно и реакционно, обращено вперед и назад, динамично и статично, мистично и моралистично, стихийно и рассудочно. Грубое иконоборство, грубое отношение к церковному культу и церковным догматам, неуважение к чужой святыне есть отвлеченный рационализм и отвлеченный морализм в сектантстве, нечувствительность к мистике истории. Sectarianism is twofold, it is religiously revolutionary and it is reactionary, it is oriented forwards and backwards, dynamic and static, mystical and moralistic, elemental and rational. An extreme iconoclasm, an extreme attitude towards the churchly cultus and churchly dogmas, a disdain for the foreignly sacred is of the abstractive rationalism and the abstractive moralism in sectarianism, and an insensitivity towards the mystical in history.
В сектантском пафосе слишком многое определяется отрицательно, — низостью нашего православного быта, растленностью духовенства, грехами церковного строя. Официальная церковность не удовлетворяет духовной жажды русского народа, оставляет ищущих живой воды неутоленными, одинокими, предоставленными самим себе. Но определение религиозной жизни отрицательными отталкиваниями свидетельствует о духовном рабстве, о недостаточной духовной свободе.
In the sectarian pathos too much is defined negatively, the baseness of our Orthodox manner of life, the corruptness of the clergy, the sins of the churchly establishment. The official ecclesiality does not satisfy the spiritual thirst of the Russian people, it leaves them insatiable seekers of the water of life, alone, left to themselves. But a definition of religious life by means of negative sanctions evidences a spiritual slavery, an insufficiency of spiritual freedom.
Необходимо также отличать в сектантстве искания Града Грядущего, Царства Божьего, от ложных представлений о земном рае, который легко может быть достигнут через выполнение евангельского закона. Сектантство — необыкновенно сложное явление. И с большим трудом можно вскрыть в этом хаосе некоторые типические элементы религиозной мысли. It is needful likewise to distinguish within sectarianism the searching for the City to Come, of the Kingdom of God, as distinct from the false presentations of an earthly paradise, easily to be attained by a carrying out of the evangelic law. Sectarianism  is extraordinarily complex a thing. And it is with great difficulty that there can be discovered within this chaos certain typical elements of religious thought.
В русском сектантстве есть преобладающий тип духоборства, совсем особый и своеобразный религиозный тип. Этот религиозный тип гораздо шире, чем то явление, которое в тесном смысле слова называется движением духоборов. In Russian sectarianism there is prevalent a type of Dukhoborism, altogether an unique and peculiar religious type. This religious type is more extensive than that which appeared as, and which in the narrow sense of the word is called, the Dukhobor movement.
Почти в каждом духовном христианине сидит духобор. В духе его есть суженность, умаление объема бытия во имя праведной жизни. Дух этот не вмещает истории и всего многообразия творимых ценностей. Within nearly every Spiritual Christian there sits a Dukhobor. In his spirit there is a narrowness, a diminishing of the scope of being in the name of a righteous life. This spirit has no room for history nor for all the multiplicity of created values.
Слишком многое представляется духобору от лукавого. Диавольским соблазном представляется духобору утверждение божественное красоты. Лишь самое простое, самое элементарное представляется ему божественным. Вся плоть истории отвергается им с отвращением. The Dukhobor is too much beset by evil. Diabolic temptation besets the Dukhobor with an affirming of the Divineness of beauty. Only the most simple, the most elemental, presents itself to him as Divine. All the flesh of history is repudiated by him with disgust.
В духоборстве сошлись религиозные искания в низах русской жизни с религиозными исканиями в ее вершине, в Л. Толстом. Духовный переворот в таком замечательном человеке, как кн.Д.Хилков, совершился под влиянием духоборов. И тяготение к духоборству есть у многих религиозных искателей из интеллигенции.
In Dukhoborism there coincide religious searchings at the bottom of Russian life, together with religious searchings at its summit, as in L. Tolstoy. The spiritual turn-around in such a remarkable man, as Prince D. Khilkov, occurred under the influence of the Dukhobors. And many a religious seeker from among the Intelligentsia has an attraction towards the Dukhobors.
Самих духоборов уже почта нет в России, они выселились (в Америку), но осталась духоборческая закваска. Духоборческая жажда правды переходит в истребление богатств бытая. Духоборам нелюбо творческое богатство, творческая избыточность. Of the actual Dukhobors there are already almost none in Russia, for they have resettled (to America [1/3 moved to Canada, 2/3 stayed in Russia]), but there remains a Dukhobor ferment. The Dukhobor thirst for truth passes over into an eradication of the richness of being. Dukhobors have no love for creative richness, for creative surfeit.
Духоборство народилось как отрицательная реакция на темную и давящую неправду, оно отравлено старым гнетом внешнего зла. И положительные, творческие его достижения так убоги и бедны. Божественное бытие представляется в образе умаленного, оскопленного бытия. Это не францисканский культ бедности, из которого родилась красота раннего Возрождения, это не евангельская бедность полевых лилий и птиц небесных, это — бедность исполнения закона, серая и унылая, не мистическая, а моралистическая. Dukhoborism was begotten as a negative reaction to a dark and oppressive untruth, and it was poisoned by the old crush of external evil. And its positive and creative attainments were thus crippled and impoverished. Divine being was presented in the form of a diminished, castrate manner of being. This was not the Franciscan cult of poverty, from which was born the beauty of the early Renaissance, this was not the Gospel poverty of the lilies of the field and the birds of the air, this is the poverty of a fulfilling of the law, dull and despondent, not mystical, but moralistic.
Духоборческое сознание не признает ступеней развития, иерархии ценностей. От него веет холодным отношением к индивидуальному человеку, как и вообще ко всему индивидуальному. The Dukhobor consciousness does not recognise steps of developement, the hierarchy of values. From it is spun a cold attitude towards the individual man, as in general towards everything individual.
Другой тип русского сектантства — хлыстовство. Хлыстовство, как тип народной мистики и религиозной мысли, шире секты, называемой этим именем. Another type of Russian sectarianism is Khlystyism. Khlystyism, as a type of popular mysticism and Russian thought, are widespread sects, called by this name.
Духоборчество не экстатично, не оргиастично. Хлыстовство — прежде всего экстатично, оргиастично. В то время, как духоборчество ищет правды, хлыстовство ищет радости, блаженства. И духоборчество, и хлыстовство хочет перейти из мира в дух, ищет духоносности. Но как различны, как противоположны пути, которыми дух вселяется в хлыста и в духобора. Dukhoborism is not ecstatic, not orgiastic. Khlystyism is first of all, ecstatic and orgiastic. Wherein Dukhoborism seeks truth, Khlystyism seeks joy and blessedness. Both the Dukhobors and the Khlysty want to pass over from this world into spirit, and they seek after inspiration. But how different, how opposite the paths by which the spirit is inspired in the Khlysty and in the Dukhobors.
И хлыстовство, и духоборчество — духовное христианство, но совсем разное означает дух и духовность у этих двух религиозных типов. [Впрочем, одинаково и тех и других трудно признать христианами.] У хлыстов есть "духовное пиво", экстатическая опьяненность,совершенно неведомая духоборам. Both Khlystyism, and Dukhoborism are Spiritual Christianity, but spirit and spirituality within these two religious types is denoted altogether differently. [Actually, whether with these or others, it is difficult to consider them Christians.] With the Khlysty there is a “spiritual drinking”, an ecstatic drunkenness, completely unknown to the Dukhobors.
Хлыстовство — дионисично, и истоков его нужно искать в древнем и исконном русском язычестве. В духоборчестве нет дионисизма, есть скорее уклон к буддизму.
 Khlystyism is Dionysian, and its origins mustneeds be sought out in the ancient Russian paganism of old. In Dukhoborism there is no Dionysianism, there is rather more a tendency towards Buddhism.
Хлыстовство насквозь эротично. Экстаз хлыстов — эротические экстазы. В ответвлении хлыстовства — скопчестве — религиозная проблема пола ощущается как огненная проблема. В духоборчестве же, как и в толстовстве, есть что-то бесполое. В этом религиозном типе совершенно отсутствует эротика. Для хлыстов не важна причина оргийного экстаза, важно следствие, сама энергия экстаза. Khlystyism is erotic right through and through. The ecstasies of the Khlysty are erotic ecstasies. In an offshoot of the Khlysty are the Castrators (Skoptsi) for whom the religious problem of sex is perceived as a fiery problem. In Dukhoborism, as also in Tolstoyism, there is something sexless. In this religious type the erotic is completely absent. For the Khlysty what is important is not the occasion of the orgiastic ecstasy, what is important is what follows, the actual energy of the ecstasy.
Хлысты ищут радости, блаженства на земле, в теле и хотят сделать с телом что-то такое, чтобы оно не связывало, не мешало радованию духа. Ищут они этого на путях коллективных экстазов, в коллективном действе накатывает на хлыстов дух. The Khlysty seek joy, blessedness upon the earth, they seek it within the body and they want to make with the body something, such that it not meddle with nor hinder the joy of the spirit. They seek this upon the paths of a collective ecstasy, in the collective act they spin round in the Khlysty spirit.
Духоборы ищут индивидуальными путями, и их совместная, общинная жизнь лишена всякой экстатичности, всякого общения в духе. Духоборы — монисты, они хотят жить чистой духовной жизнью, в этом мире преодолеть мир. The Dukhobors seek individual paths, and their social life in common is devoid of any ecstaticism, of any community in spirit. The Dukhobors are monists, they want to live a pure spiritual life, in this world so as to overcome the world.
Хлысты — скрытые дуалисты, они живут двойной жизнью — в мире, в природном порядке, и в духе, в божественном порядке.
The Khlysty are hidden dualists, they live a twofold life in the world, in the natural order, and in the spirit, in the Divine order.
Отрыв от быта и бытовой религиозности, выход из рода, отрицание плотской жизни есть и у хлыстов, и у духоборов. Но как различен этот уход. Both with the Khlysty, and with the Dukhobors, there is a breaking off from the regular lifestyle and manner of religiosity, the forsaking of kin, and the repudiation of fleshly life. But how varied is this withdrawal.
Духоборы создают земледельческие колонии, оазисы в мировой пустыне и хозяйственно устраивают жизнь без противления и насилия. Хлысты устраивают радения, в коллективном экстазе на них накатывает дух. И те и другие ищут внутреннего Христа, — Христа, рожденного внутри их. И те и другие злоупотребляют христианскими именами для обозначения опыта не христианского, мистического религиозно опыта Востока, буддийского или языческого, опыта, не ведающего человеческого лика. The Dukhobors form farming colonies, as an oasis within the worldly wilderness, and they arrange their life domestically without conflict or force. The Khlysty arrange their vigils, and in a collective ecstasy the spirit spins round in them. Both the one and the other seek an inward Christ, a Christ born within them. But both the one and the other misuse the Christian name for designating an experience not Christian, a mystical religious experience of the East, a Buddhist or perhaps pagan an experience, not knowing the human face.
Хлыстовство — самое значительное явление в нашей народной мистике. Но оно — двойственно. В хлыстовском опыте восприятие хлыстовского Христа хлыстовской Богородицы, всегда связанных с конкретными образами людей, находится на острие, так что возможен срыв стороны противоположные.
Khlystyism is a most remarkable manifestation in our popular mysticism. But it is twofold. In the Khlysty experience there is always the assumption of a Khlysty Christ and a Khlysty Mother of God, always connected with the concrete figures of people, situated on the edge, so that a split is possible on the opposing sides.
Очень тонкая, едва уловимая черта отделяет эти два религиозные восприятия: этот Иван — Христе перевоплощение Христа, или в этом Иване — Христос. One subtle, hardly perceptible feature separates these two religious assumptions: either this Ivan is Christ, the reincarnated Christ, or else Christ is in that Ivan.
Хлысты ищут конкретной телесности в восприятии божественной жизни. Это ведет их к краю бездны. И вечно срываются в бездну, проваливаются в темную стихию. Всю евангельскую историю хотят хлысты перенести в себя, в свой корабль, своих братьев и сестер. Но это великое мистическое задание осуществляется ими не в глубине жизни духа, погружена в жизнь божественную, а на поверхности тела, погружение в природную языческую стихию. В хлыстовстве есть великая мистическая жажда, [праведная] тоска по экстатической жизни духа. Но в хлыстовстве есть и языческая тьма и демонический срыв. Хлыстовская Россия погружена в темный, нечеловеческий Восток. И исчезает человек, утопает в этой темной первозданной стихии. The Khlysty seek after the bodily concrete in the assuming of Divine life. This leads them to the edge of the abyss. And eternally they break off into the abyss, and tumble down into the element of darkness. The Khlysty want to transfer the whole of the Gospel history over into themselves, into their ship, into their brothers and sisters. But this great mystical task is accomplished by them not in the depths of the life of the spirit, immersed in the life Divine, but upon the superficiality of body, immersed in the pagan naturalistic element. In Khlystyism there is a great mystical thirst, a [rightful] anguish as regards the ecstatic life of spirit. But in Khlystyism also is a pagan darkness and demonic frustration. Khlystyian Russia is immersed in the dark, the non human East. And man vanishes, he drowns in this dark primordial element.
Внутри самого православия экстатический уклон нередко бывает неуловимым уклоном к хлыстовству. (Такс Иоанн Кронштадтский.) По выражению глаз можно отличи людей этого уклона. Но нужно признать, что в хлыстовско религиозном типе неизмеримо глубже ставится проблема по] и проблема общения, чем в духоборчестве, всегда склонно к морализму.
Within Orthodoxy itself the ecstatic tendency tends frequently and imperceptibly towards Khlystyism. (Such as with John of Kronstadt.) In the expression of the eyes can be discerned people of this tendency. But it mustneeeds be acknowledged, that in the Khlysty religious type there is an immeasurably deeper positing of the problem of sex and the problem of community, than there is in Dukhoborism, which always tends towards moralism.
Хлыстовская стихия в русском народе должна быть просветлена, логос должен пронзить эту тьму. И тогда огромная мистическая энергия будет приобретена для религозного возрождения России. Без этого темная стихия русской земли будет задерживать человеческое развитие в России. The Khlysty element among the Russian people ought to be enlightened, and logos ought to penetrate this darkness. And then an enormous mystical energy would be discovered for the religious rebirth of Russia. Without this dark element of the Russian Land there would be held back the human developement in Russia.
VII

[Своеобразным религиозным мыслителем, развившим целую систему духовного христианства, является М.М. Тареев, совсем особняком стоящий в среде профессоров духовных академий (2). У Тареева более сильное сознание, чем то, которое есть в нашем народном сектантском духовном христианстве, и ему удалось сознательно разграничить сферу абсолютного и относительного. Он решительный и крайний дуалист, и вся его система построена на противоположении абсолютной, божественной жизни и относительной, природно-исторической жизни.
VII.

[M. M. Tareev an unique religious thinker who developed an entire system of Spiritual Christianity, who stands apart amidst the professors of the Spiritual Academy.(2)  With Tareev there is a stronger consciousness than that, which is in our popular sectarian Spiritual Christianity, and he succeeds consciously in delimiting the sphere of the absolute and the relative. He is decidedly also an extreme dualist, and his entire system is constructed upon the opposition of the absolute Divine life, in contrast with that of the relative naturo-historical life.
(2)  См. его четырехтомные "Основы христианства". Самый интересный второй том "Евангелие".
 (2)  Vide his four volume “Fundamentals of Christianity” (“Osnovy khristianstva”). Very much of interest is the second tome, “The Gospel”. [M.M. Tareev (1866-1934), Moscow Theological Academy]
Христианство есть исключительно личная религия, обращенная к бесконечной духовной жизни личности, и оно совершенно неприменимо к жизни плотской, природной и исторической, к государству, обществу, семье, культуре. Сфера относительно природной жизни должна быть освобождена и должна развиваться по своим законам. В духовной же христианской жизни нет никаких ступеней, никакой эволюции, ничего относительного, там все абсолютно, все несоизмеримо с жизнью природной. Christianity is exclusively a personal religion, oriented towards the infinite spiritual life of the person, and it is completely inapplicable to life that is fleshly, natural and historical, whether of the state, society, family or culture. The sphere relative to the natural life ought to be liberated and it ought to be developed according to its own laws. But in the spiritual Christian life there are no sort of steps, no sort of evolution, nothing relative; there everything is absolute, everything is incompatible with natural life.
Построение Тареева имеет много общего с Р.Эйкеном (3), хотя добыто оно, по-видимому, вполне самостоятельно. Тареев сильнее в своей критике, в своих отрицательных расчленениях и противоположениях, чем в положительном. Он бессилен связать концы с концами, и дуализм его делается бесплодным, нет пути, нет выхода. Тареев — монофизит. Его абсолютная духовная жизнь — божественная жизнь, и в ней тонет и исчезает человек, человеческая активность. Религиозный вопрос о человеке и человеческом творчестве у него не ставится. Но в его критике исторического христианства есть много меткого и верного, много очищающего. Критика эта, к сожалению, и у него сбивается на протестантизм, он не видит и не хочет признать космической иерархии.] The concepts of Tareev have much in common with R. Aiken,(3)  though evidently arrived at quite independently. Tareev is stronger in his critique, in his negative delimitations and oppositions, than he is in his positings. He is unable to tie up the loose ends, and his dualism is fruitless, there are neither paths nor egress. Tareev is a Monophysite. His absolute spiritual life is Divine life, and in it man sinks down and disappears, as does also his activity. The religious question about man and human creativity is not set forth by him. But in his critique of historical Christianity there is much that is noteworthy and true, much that is made clear. This critique, regretably for him, goes astray towards Protestantism, and he does not see and does not want to acknowledge the cosmic hierarchy.]
(3)  Р. Эйкен утверждает дуализм мира духовного и мира природного и прорывы духовной энергии изнутри в этот мир. (3)  R. Aiken affirms the dualism of the spiritual world and the natural world, and the breaking through of spiritual energy from within into this world.
VIII

Ощущение от совпадения духовной жизни на вершинах, на заострениях культуры и в самых низах народной жизни дает самую большую радость и надежду на грядущее русское религиозное возрождение. 		VIII.

The feeling of the co-incidence of spiritual life at the summits, at the peaks of culture, and at the bottommost popular life, makes for a very strong joy and hope for an impending Russian religious renaissance.
Религиозное возрождение может быть лишь народным. Но народность есть качество, а не. количество. Глубина духовной жизни народа заключена в избранных индивидуальностях, а не в массе, не в народном быте, который всегда есть лишь периферия. A religious renaissance can only be with the people. But the people are something qualitative, and not quantitative. The depths of the spiritual life of the people is locked up within select individuals, and not in the masses, not in the People’s lifestyle, which is always but peripheral.
Разрыв более духовных христиан с родовым бытом совершается вверху и внизу. Изобличается ложь и неправда зримой жизни и начинается искание незримого смысла жизни. The tearing away of more spiritual the Christians from their innate lifestyle is happening both above and below. The falsehood and untruth of visible life is unmasked, and the searching for the invisible meaning of life has begun.
Духовное странничество — величайшее явление русского духа. Но для того, чтобы наступило подлинное религиозное возрождение и началось религиозное творчество, необходимо освобождение от сектантского духа, который всегда есть ложное направление духовной энергии. Воля к единству и вселенскому (церковному) соединению должна победить волю к раздору и замкнутому отделению.
 The spiritual wandering is a supreme manifestation of the Russian soul. But for an authentic religious renaissance and the onset of religious creativity to ensue, there is necessary a liberation from the sectarian spirit, which is always a false direction for spiritual energy. The will for unity and universal (churchly) reunion ought to prevail over the will for discord and closed-off separateness.
Истинный эзотеризм не есть сектантство, и в нем заложен истинный универсализм, истинное утверждение космической иерархии. Народному религиозному движению должен раскрыться религиозный смысл культуры, как пути человечества. A true esotericism is non-sectarian, and in it is lodged a true universalism, a true affirmation of cosmic hierarchy. To the national religious stirring there ought to open up the religious meaning of culture, as a pathway of mankind.
В духовной жизни народа Я. Бёме, в так называемых "масонских" переводах начала XIX века, и другие мистики сохранились более и более живы, чем в нашем культурном слое и в нашей литературе. Но в эту народную духовную жизнь должны войти все плоды культуры и должен выявиться их религиозный смысл. In the spiritual life of the nation, J. Boehme, in the so-called “masonic” translations of the beginning 1800s, and the other mystics also, would be preserved yet more and more alive, than it is in our cultural strata and in our literature. But in this national spiritual life there ought to enter in all the fruits of culture, and there ought to be manifest their religious meaning.
Настоящее религиозное движение в России еще не началось. Но великие возможности такого движения есть в духовной жизни России. At present religious stirring in Russia still has not begun. But there are great possibilities of such a stirring in the spiritual life of Russia.
Есть своя правда во всех типах христианской религиозной мысли. Все хотят выйти из окостенелой, окаменелой, омертвевшей, внешней, бытовой государственно- утилитарной религиозности, все по-разному ищут новой религиозной жизни. Незримо рождается новый человек. И в русской религиозной мысли всегда есть пророчество о новой мировой эпохе, всегда есть чувство конца старого мира. In all types of Christian religious meaning there is its own truth. All seek to get out from the ossified, petrified, deadening, external lifestyle of the civil-utilitarian religiosity, and all variously seek a new religious life. Invisibly is begotten the new man. And in Russian religious thought there is always the propheticism about a new world epoch, there is always a sensing of the end of the old world.
Религиозный сдвиг должен произойти в глубине божественно-человеческой природы. Но этот творческий сдвиг не может и не должен быть сектантским и бунтарским разрывом с вселенской Церковью, с ее внутренней сущностью. Творческая религиозная революция происходит внутри (самой) Церкви, в ее сокровенной глубине. И одинаково не правы и те, которые держатся (лишь) за внешние оболочки Церкви, и те, которые отрицают ее (вечное) внутреннее ядро. [Религиозная воля должна быть направлена на творческое откровение, почин которого берет на себя человек.]
The religious shifting ought to go down into the depths of the Divine-human nature. But this creative shifting cannot and should not be sectarian nor a mutinous split from the Ecumenical Church, from its inner essence. A creative religious revolution will happen within the Church (itself), in its hidden depths. And at the same time there are wrong both those, which cleave (only) to the external trappings of the Church, and also those, which deny its (eternal) inner core. [The religious will ought to be directed towards creative revelation, the principle of which is a safeguard for man himself.]
Молокане и прыгуны — вокгуг света
 Back to Molokans and Jumpers Around the World